Озирается. Обводит, как загнанное животное, мучительным взглядом жену и дочь и, вдруг как-то странно махнув рукой, садится на стул и опускает на руки голову…
Тоже озираясь на него, мама идет на кухню, чтобы принести несчастную похлебку.
Как я ненавижу, как ненавижу его за эти полфунта!
1 июля
А папа хлеба не принес и сегодня. Опять повторилась вчерашняя сцена.
2 июля
Хлеба нет и сегодня.
3 июля
Тоже нет.
4 июля
Сегодня папа сказал, что хлеб будет завтра. Свои бронированные полфунта он получает каждый день. Часть съедает еще в заводе, а остаток приносит домой.
Но ни с кем не делится, а съедает за похлебкой.
5 июля
Неправда… Сегодня тоже хлеба не принес.
Мы уже не набросились на него с яростным исступлением, а только молча спросили глазами. Так же молча он ответил тусклым, страдальческим взглядом: «нет». И что-то вроде благодарности мелькнуло у него в этом взгляде за то, что мы не мучим его. Он не знает, что у нас нет сил для этого.
Сели хлебать все ту же несчастную похлебку. Как всегда, папа вынимает из кармана маленький кусочек хлебца. Это остаток от несчастного полфунта. Удивляюсь, как он может терпеть и не съесть сразу. Вот эгоист-то! Даже для себя эгоист.
И без того маленький кусочек тщательно режет на еще меньшие части. Потом каждую часть густо посыпает солью. Так солоно он никогда не ел раньше. Чтобы побольше выпить кипятку. Тогда в желудке будет полно.
Нарезал, посолил и разложил перед собою. А Боря не может удержаться и скользит по кусочкам голодными глазами.
Милый, мужественный мальчик! Он еще находит силы отвернуться. Как же! Это ведь папины полфунта. Просить бесполезно. Но он не может удержать слез. Медленно они точатся из глаз.
И вдруг папа молча кладет один кусочек перед Борей.
Положил и избегает смотреть на Борю и на нас. Опустил глаза на остальные кусочки и тщательно уминает пальцем на них соль. Потом усиленно жует хлеб. Но как странно вздрагивают и топорщатся усы на нижней губе! Господи, какие они стали редкие!.. Мокрые, слиплись. И совсем мало волос. А губы совсем бескровные, и лицо бледное, сухое и все в морщинах. А на висках-то, на висках-то! Где же папины волосы? А руки? — страшно взглянуть… А глаза?.. Господи, Господи, бедный папа…
Милый папа, как его жаль. Он Боре дал кусочек хлеба. Ведь он же добрый. Только у него нет.
А Боря, избегая смотреть на кусочек, взял его и бессильно замигал полными слез глазами. Мама говорит дрожащим голосом:
— Ну, ну, не плачь, папа ведь дал…
Все молчим. От нас тянется к папе что-то невидимое и хорошее.
6 июля
Митя и Тонька ни разу еще не бывали у нас на новой квартире.
Если встречу Митю в почтамте, он смотрит на меня как на пустое место. Никогда не подойдет поздороваться первым. Никогда не поинтересуется узнать, как мы страдаем и мучимся. А я знаю, что сами они живут хорошо. Почти каждый день едят мясо. Обидно и горько такое отношение. Пусть бы не помогали, но разве капельку участия нельзя уделить?
Но еще больнее встречаться с Тонькой. Это — совсем чужая. И притом она — дрянной, злой человек. Великолепно знает, как мы голодаем, а встретится, сейчас же начинает рассказывать, как хорошо они живут сами. Пересчитывает за целую неделю каждое блюдо за обедами. Хвалится новыми платьями; ботинками и спрашивает меня, когда мне сделают ботинки, а то у меня совсем разлезаются.
Поднимается нестерпимое желание избить ее до полусмерти. Ударить прямо в ее вытянутый длинный нос и в наглые глаза.'Но молчу, стиснув зубы.
А иногда на ее вопрос, как мы живем, отвечаю с веселым видом:
— Ничего. Ваня посылку прислал.
И бывают же такие люди!
Появилось странное ощущение физической легкости.
Чаще всего бывает по утрам. Когда оно не сопровождается головокружением, то почти приятно. Совсем не надо усилий, чтобы двигать ногами. Иду по мостовой и не замечаю, что наступаю на неровные камни. Как будто ступаю по пуху или прямо по воздуху. И грудь тогда расширяется, и сердце чувствуется огромное, огромное, но легкое, как воздушный шар.
И приятнее всего то, что я могу вызывать это, когда захочу. Стоит только закрыть глаза и три-четыре раза глубоко вздохнуть, легкость тотчас же появится. Тогда нельзя уже думать ни о чем.
Но иногда оно сопровождается головокружением и приходится сразу садиться. Раз я попробовала лечь в кровать, но кровать как будто поплыла, и появилась тошнота.
11 июля
Все чаще к нам заходит Александр. Робкий, худой, бледный и глаза страшные, голодные. Голодный приходит к голодному, чтобы поесть.
И мама никогда не оттолкнет его, всегда посадит обедать. Но только одна мама. Папа косится и смотрит хмуро на то, как Александр ест похлебку. А Александр бесконечно рад и похлебке.
Но я стала еще хуже, еще черствее папы. Прекрасно вижу, отчего хмурится папа, и ненавижу его за это. Он… он готов уморить родного сына. Эгоист, эгоист, а еще отец!..
И все же сама с Александром поступаю так же, если еще не хуже. И как-то в одно время и жаль его, и вспыхивает бешеная ненависть за то, что приходит и отнимает от меня лишний глоток несчастной похлебки. Я не смею поднять на Александра глаз и держу их опущенными в тарелку, но все время ворчу так, чтобы он слышал:
— Господи, вот бывают люди какие! И так есть нечего, а тут еще…
Не смею говорить, потому что знаю, как больно Александру. Пусть он делает вид, что не смотрит на меня, не слышит, не понимает. Но я чувствую, как он сгорает от боли, стыда и обиды. Даже ложка пляшет в руке. Но голод сильнее. Он ест торопливо, испуганный и жалкий.
За последнее время Александр повадился ходить чуть ли не каждый день. Видно, что он заживо умирает от голода.
Я понимаю это, но не могу переломить себя и… не стала с ним здороваться. Отношусь к нему все хуже и хуже.
Вчера он пришел робкий и жалкий, как всегда. Сделал убогую попытку протянуть мне руку. Я прошла мимо, как будто не заметила.
А сегодня… сегодня скажу ему открыто, что так дольше продолжаться не может. Стыдно с его стороны объедать и без того голодных. Мы сами умираем медленной смертью.
И он пришел.
Не смея поднять глаз, прошла мимо него на кухню, где была мама, и возмущенно закричала:
— Неужели, неужели опять пришел?
Мама, конечно, всегда чувствует наше недовольство Александром и страдает и за нас, и за Александра. Я и папа хмуримся и ворчим, а она виновато молчит и не смеет вступиться. Но сейчас она решается возразить, и все с таким же виноватым видом:
— Ну, не кричи ты, Господи! Ну, куда же ему идти?
— Нет, нет, нет, это невозможно. Он так будет ходить каждый день.
— Да замолчала бы ты, ради Бога.
— Не хочу молчать, не хочу, если люди не понимают!
Александр неожиданно появился в дверях. С каким невыразительным страданием в тупом лице глядит он на меня! Как ножом полоснуло по сердцу.
Не сказала больше ни слова и прошла в столовую.
Александр все же сел обедать.
13 июля
Сегодня проснулась, и вдруг перед глазами замелькали красные, синие, зеленые пятна.
Испуганно закричала:
— Ой, мамочка, у меня глаза испортились… синее, зеленое… красное…
Закрыла глаза, и опять — пятна. Вновь открыла — пятна стали бледнее.
А мама успокаивает:
— Ну, дурочка, это оттого, что в канцелярии при огне занимаешься.
Верно: пятна скоро исчезли, но в этот день я испытывала такое сильное головокружение, как никогда.
Получила жалованье.
Обыкновенно в день получки является в почтамт и даже прямо к нам в канцелярию несметное количество депешниц и пирожниц. Они знают, что все мы не особенно сыты и каждая при получке купит лепешку-другую, а то и пирожное. Но я никогда не покупала. Не покупаю и сегодня.
— Фейка, а ты что не покупаешь?
Но как же я куплю? Ведь я украду от мамы и Бори. Они ведь тоже голодные. А есть хочется мучительно. Ишь, буржуйки, пришли сюда с пирожными. Только мучат.
Страшно боюсь, чтобы меня не выдало лицо:'
— О нет, я принципиально не покупаю лепешек от уличных торговок.
— Почему же?
— Знаете, очень негигиенично. Бог знает, в каких руках они перебывали.
Я строю презрительную гримасу. И это мне удается легко. Только гримаса несколько иная — гримаса голода… Ничего… у нас в канцелярии не разберут, может быть, за исключением Маруси. Но она деликатна.
Домой нужно идти все-таки мимо целого строя пирожниц и лепешниц. Лепешки толстые, вкусные. Я больше не могу, не могу. Как хочется есть! А что, если я куплю одну? Только одну: дома не узнают. Скажу, что высчитали в союз. Только одну, одну. Вот эту толстую…
